Рассказ
После смерти отца остались груды, стопы книг — помимо стоявших ровными рядами на полках. Что делать с разноформатной бумажно-картонной массой, сын не знал. Полиграфическое наследие воспринималось балластом. Мешало перемещаться по квартире.
Фото: Алексей Меринов
Сколько помнил, отец всегда читал, пролистывал, открывал, захлопывал и снова изучал бесчисленные тома, брошюры, машинописные тексты и репринты — не только справочники, энциклопедии, словари, необходимые для работы, а литературные журналы, романы, стихи. Пытался приохотить к своему пристрастию отпрыска. Не вышло. Не удалось.
Но выбрасывать наглядную, вещественную память о близком человеке — кощунство.
Долгое время сын не притрагивался к пылившимся нагромождениям. Однажды, в минуту особенно болезненных переживаний из-за понесенной утраты (запоздалые раскаяния и угрызения накатывали волнами — прилив, отлив, а то и штормовая буря), распахнул подвернувшуюся книженцию (дешевенький растрепанный покетбук), уткнулся в пестревшие сквозь слезы строки и поразился: выхваченное взглядом идеально соответствовало душевному настрою. Речь в главе, которую залпом проглотил, шла о контактах с потусторонностью, о неразрывной связанности ушедших и живых.
К следующей книге обратился утилитарно, с практической целью (в чем стеснялся признаться сам себе), при этом посмеивался над собственным суеверием и слегка робел: предстоял разговор с начальником, не знал, как построить беседу, вот и решил — наивно, детски уповая — заручиться поддержкой и советом отца.
Наугад выбранный абзац содержал буквальную рекомендацию и исчерпывающе ответил мысленному запросу. По спине пробежал неясный холодок, получалось — и впрямь вступал в диалог. Отец будто знал, что нужно сыну, и подстилал соломку.
Отмахнулся от будоражащей рефлексии, поступил согласно внушенному — получил поддержку руководителя.
В следующие поводыри осознанно и намеренно наметил поэтический сборник — ничего не значащие туманные эмпиреи, прямого касательства к реальности не имеющие. Одно четверостишие непостижимым образом запомнилось (естественно, не заучивал его наизусть) и сыграло существенную роль при объяснении в любви. Сидел за столиком кафе с нравившейся девушкой, гремела громкая музыка, он бекал-мекал, вдруг, сам не ведая почему, процитировал красивые слова. Она подалась к нему и сказала «да».
Поглощал тяжеловесные фолианты и тонюсенькие монографии, не все тома добавляли разума, но чему-то способствовали, от чего-то предостерегали. Обращался к их помощи (а то и премудрости), если не складывалось на службе или возникал разлад в семье — совещался с философами, мечтателями, социологами, уфологами. Наступал период депрессивного неверия в себя — опять-таки прибегал к полиграфическим широкодиапазонным инструкциям. Освоил запоем и урывками, конечно, не целиком отцовское собрание, однако приближался к объему одной четвертой богатейшей коллекции.
Для маленького сына приобретал классику, красочно иллюстрированные сказки, комиксы, рифмованные азбучные истины. С супругой наступило охлаждение. Сговорились о мирном разводе. Мнения книг по этому поводу не спрашивал, не нуждался в увещеваниях или назидательстве, уверенно взял курс на расставание.
Бессонной ночью привычно потянулся к очередной порции околдовывающей магии (это оказался сборник эпиграмм испанских и немецких романтиков), из-под обложки выпали пожелтевшие странички. Он с любопытством воззрился на выцветшие письмена. Почерк был отцовский:
«Хочешь, сынок, расскажу, как ты был зачат? Крайне важным представляется рассказ о душном летнем утре, положившем начало твоей жизни. Мы с твоей матерью долго возились, я был усталый и хотел просто поваляться и почитать, я вообще, честно говоря, не возбуждался при виде твоей матери, загадка, почему женился на ней, гораздо больше меня волновали другие женщины, ну да ладно, так вот, мы возились в постели целое утро, и она, твоя мать, настояла на своем, добилась своего, расшевелила меня. Я, несмотря на изначальную пассивность, разошелся, воспламенился и надежнейшим образом загрунтовал, зацементировал фундамент, на котором ты начал взрослеть и строить свой скелет.
Почему уверен, что все произошло именно в то утро? Потому что два месяца до этого и два месяца после этого между нами ничего не было. Так что вполне может быть: ты не мой сын. Но если хочешь считать себя моим ребенком, тебе придется согласиться, что все произошло именно в то летнее уже с рассвета душноватое утро. Я был с похмелья, возможно, этим объясняется некоторая заторможенность твоего развития. Впрочем, еще реальнее, что ты, сынок, унаследовал не мои гены и умственные способности, а тупость какого-нибудь нашего соседа. Поэтому тебя не трогают Байрон и Шекспир. Не обижайся, позже я нашел в бумагах твоей матери фотографию, на ней она в обнимку с мужчиной, который отдельными чертами напоминает тебя. Или ты напоминаешь его, так хронологически справедливее.
Но нет, есть доводы в пользу того, что ты — мое произведение. Подробнее об этом порассуждаем в другой раз. Пока хочу воспроизвести картину. Твоя мать долго колдовала и пыхтела, прежде чем я откликнулся на ее зов. Лениво, не скрою, откликнулся, потому что вечер накануне провел с другой женщиной и выложился без остатка. Опять оговорюсь: если ты все же мой сын, тогда мое любовное приключение, произошедшее накануне, имеет положительный смысл, ибо застоявшуюся сперму я слил, спустил в ту подружку, выкачавшую из меня все оплодотворяющие соки до капли, твоей матери, ее лону, досталась свежая, прямо в процессе любовных ласк выработанная семенная жидкость, что, конечно, должным образом сказалось на зачатии и оплодотворении будущего эмбриона первоклассными компонентами и задатками. Свежее всегда лучше закисшего. Ах, если бы не остатки алкоголя в крови, а намешал я накануне прилично. Джин, виски, водка, текила и завершающая рюмка коньяку…
Извини, отвлекся, чтобы хлобыстнуть стаканчик вермута.
Я страшно благодарен тебе, сынок. Ты дал мне возможность отлынивать от общения с твоей матерью. После утреннего зачатия мы снова совокупились с ней через два месяца (и опять по ее инициативе), а когда выяснилось: она залетела, то есть беременна, прости, сынок, за неучтивость слога, но так мы в те времена изъяснялись: «залетела», произнести словечки вроде «понесла», «оказалась в положении» было слишком высокопарно, когда выяснилось: она брюхата, ликованию моему не было предела. Разумеется, я радовался, что появится наследник или наследница, но больше всего окрыляло: не надо соприкасаться с твоей матерью, и тому есть уважительная оправдательная причина. «Не могу, — говорил я ей, — честное слово, не могу (то была сущая правда), ощущение, что долблю ребенка. От этой мысли опускается…»
После твоего появления я подыскал другую причину. И твоя мать совершенно справедливо и открыто завела любовника. Чему я был искренне рад. Только дураки думают, что мужья ропщут и ревнуют к дублерам и параллельным ублаготворителям. Чушь! Они признательны! За то, что те взваливают не себя непосильный труд и неподъемный груз. Так что у меня нет претензий и обид. Она хорошая, твоя мама. Только поступь у нее тяжелая, пол содрогается, когда бредет из спальни в ванную.
Я опять отвлекся хлебнуть глоток хереса, вот и ударился в воспоминания, которые не интересуют и не должны интересовать никого. Правильнее им остаться личным моим достоянием. Так будет лучше для всех. Скорее всего, я уничтожу эти записи. Но, если вдруг они тебя настигнут (меня наверняка не будет в живых), прими к сведению:
Мой дед, твой прадед, ставил перед собой высокую цель, поняв, что не сумеет ее достичь, он выстрелил себе в висок, а до того командировал в будущее своего сына — чтобы совершил не исполненное им самим.
Мой отец, твой дед, имел перед собой ясную задачу, но, когда осознал, что не добьется ее осуществления, снарядил в будущее меня — чтобы я довершил начатое им.
Сегодня вижу, что у меня не получается выполнить завещанное отцом и дедом, поэтому возлагаю бремя ответственности и надежды на тебя, сынок».
Он отстранился от хрупких страничек и подумал: надо сжечь ужасную улику.
Потом подумал: вместе с письмом нужно сжечь проклятую, завлекшую в сумрачные тенёта библиотеку.
Потом подумал: книги не виноваты, что у меня нет теперь отца.
Потом подумал: полученное через десятилетия письмо стоит всей библиотеки. Будь отец не столь лаконичен, мог развернуть свое послание в долгий роман. И постиг, насколько сильно отец его любил.
Потом подумал: если оставлю памятку сыну, напишу так же и о том же.
И заключил: пусть прочтет мою и отцовскую исповеди. Без умения прозревать то, что за строками, жизни не одолеть.
Источник: mk.ru
